Слишком много ответственности. Почему он всегда берет на себя так много ответственности за других? Это выходило непроизвольно. Поначалу всегда казалось, что его действия полностью ограничены пределами обязанностей младшего лейтенанта, но вот теперь, похоже, все это по-настоящему вышло ему боком.
Боком в прямом смысле, ибо по левой стороне тела как будто проскакал бешеный табун, причем, туда и обратно.
«Не сразу понял, что произошло», «осознание пришло уже потом» - какая ложь… еще там, на поле стало ясно, что он неисправимо оплошал – в бессмысленной на тот момент сосредоточенности на выяснении обстоятельств, он не заметил ловушки, пусть и замаскированной под верхним слоем почвы. Был слышен оглушающий грохот, жалостливое ржание коня и даже звук собственного падающего тела – все это смешалось в один коктейль под лиричным, но порядком грустным названием «Ты труп, тупица».
На мгновение – такое короткое! – наступило забытье, презренно дающее возможность понадеяться, что все произошедшее лишь почудилось. И снова грохот, чьи-то голоса и боль. Разъедающая половину тела, усиленная от грубого удара о кровать, ноющая, пульсирующая, острая боль.
-Ааааагх, черт, - Фаро непроизвольно захотелось вскочить на ноги или хотя бы сесть, но куда уж там. Его едва хватило на то, чтобы скосить глаза на испорченную осколками и кровью форму и дать хотя бы примерную оценку ранению, - На пули не похоже… Снаряд? – примитивные рассуждения - слабая попытка отвлечься от затуманивающей сознание и взгляд боли, но на большее он и не претендовал, - Лошадь, наверное, умерла на месте. Странно, что я не вместе с ней.
Мгновение спустя обзор перекрыли настойчивые, но аккуратные руки, принявшиеся за обработку раны, а голос, прозвучавший над ухом, принес на удивление больше собранности, чем свои не знающие к чему обратиться мысли.
-Тихо, у тебя осколочное ранение. Будешь шевелиться - не смогу вытащить.
Сморгнув несколько раз, Рибейро взглянул на человека рядом с собой. Не было нужды оглядываться по сторонам, он и так догадывался, что находится в палатке лекарей. Стало быть, этот парень – врач? Молод…
Но войной правило золотое правило – ты либо способен на что-то, либо быть на побегушках. Если блондин взялся за него, значит, будет оперировать: редко когда встречалась иная схема действий, особенно в такое время.
Ну, а раз он будет оперировать, то стоит к нему прислушаться и не совершать того, что может ему помешать. А что еще остается? Это в его же интересах. Можно, конечно, уже сейчас порадоваться, что правая, активная рука не затронута, но многое в этом мире под силу бойцу с разорванным торсом? Кстати об этом…
Не хотелось лезть не в свое дело, да и не разбирается он в этом, но ничего не значащие вопросы, к примеру, о той же погоде, прозвучат в тысячу раз глупее.
-Постараюсь, - осторожно кивнул мечник и еще пару раз моргнул, чувствуя, что сознание уже не потеряет, но вот стошнить его вполне может, - Насколько плохо? Органы задеты?
У него не было в планах драматизировать или закатывать истерику в стиле «Я умру! Нет! Мы все умрем!», но здравый расчет, да и просто желание услышать свой голос никто не отменял. Да и не только свой.

Чувство того, что все пошло совершенно не так с самого чертового приезда во Францию, захватывало душу Фаро все больше и больше. Не хотел он здесь ничего терять – ни какие-либо части себя, ни товарищей, ни даже лошадь. Не в таком месте, не по такой причине. Но почему-то как минимум два пункта из всех перечисленных уже были безжалостно изжеваны реальностью. Безнадежно, бесповоротно, бессмысленно.
Что же до собственного состояния – тут также он не был уверен, что все обойдется. На шрамы или какие-либо другие отметины ему было глубоко наплевать, но разве о них сейчас идет речь? Нужно, нужно было верить в своего врача… Это облегчит работу лекаря, да и его состояние хоть немного стабилизируется.
Нельзя даже задаваться вопросом, можно ли, собственно говоря, этому самому врачу доверять. Ни для кого их офицеров не являлось секретом, что во время военных действий на особо тяжелые случаи закрывали глаза, предпочитая обслуживать тех, кому можно наложить пару повязок и отправить дальше на поле боя. Плюс, битва в самом разгаре, а это означает, что госпиталю порядком надоело принимать все новых и новых раненных, и на него ни у кого может банально не остаться сил. Плюс, он иностранец. Плюс, недавно здесь появившийся. Плюс, это именно он в ответе за ребят, занявших преимущественное количество лавок здесь. Он просто не мог найти адекватных причин, чтобы его лечили со всей серьезностью.
Вот. Вот почему нельзя задаваться вопросом, можно ли доверять врачу. На него всегда влияет слишком большое количество факторов – и обстановка, и помощники, и настроение, и духовное/физическое состояние, и даже количество необходимых медикаментов. Все это слишком сложно для парня, у которого все глубже и глубже во внутренности проникают обжигающие все нутро осколки ловко сработавшего вражеского снаряда.
-Повреждены. Но не так сильно, как могли бы.
Чувствуя, что не в состоянии сменить собственное сморщенное выражение лица на что-нибудь попроще, Рибейро неосторожно выдохнул большую часть скопившегося в легких воздуха, и тут же схватился за обтесанный край кровати, интуитивно переводя боль в занывшие от внезапного давления пальцы. Даже обычное дыхание казалось невыносимым - но этого уж точно никто за него сделать не мог. А, значит, нужно держаться.
Стараясь отвлечься от корёжащей бок боли, но при этом не отстраниться от нее, он снова посмотрел на порхающие над кровавой раной пальцы. И зря – тошнота мигом подкатила к самому горлу. Мужчина, не мужчина, а хладнокровно вынести зрелище своего вспоротого тела мало кому под силу, и он не входил в категорию исключений. Глаза быстро поднялись выше по запястьям, миновав закатанные, приправленные кровью рукава, склонившиеся к нему плечи, перешли на ключицы и шею, частично скрытые халатом и, наконец, нашли убежище на лице хирурга (а для португальца он сейчас как раз являлся ни кем иным, как хирургом).
Для себя юноша решил, что перед ним хороший врач. По крайней мере, на его лицо можно было спокойно смотреть, без боязни прочитать ужас от вида неизлечимого ранения, злость от предстоящей трудной работы или полную отрешенность, что тоже могло бы навести не на самые радужные мысли. Его же эмоциями полностью правила приятная сосредоточенность, которая давала простор надежде. Он не отвлекался на пустяки, не теребил медбрата, не ругался. Даже успокаивал своего пациента, при этом достаточно убедительно прося о том или ином действии. Хотя в данном случае, скорее бездействии – так куда легче будет вытащить попавшие внутрь инородные предметы, разумом Фаро это понимал. Но какой-то бессознательной частью все равно хотелось сокращать те или иные мышцы - выразилось бы это в заламывании рук или попытках уползти куда-нибудь, не важно, главное, не лежать бревном на месте, бессмысленно истекая кровью.
-Если хочешь кричать - тебя никто не осудит, - услышал он относительно тихий голос парня, - Я бы кричал. Так легче терпеть. Кстати, организм у тебя крепкий, ты сможешь быстро оправиться от операции.
Все еще сжимая уже трясущиеся пальцы, он ответил: также негромко и немного несвязно.
-Да, закричать бы…, - почему-то после злополучного выдоха перспектива неизбежного сокращения мышц при крике вселяла самые мрачные мысли, - Имя свое… Скажешь? Получится залатать – останусь должен.
Хоть наперед загадывать и нельзя…

Светловолосый парень продолжал свою практически ювелирную работу, и к Фаро постепенно приходила некая уверенность - если не в благополучном исходе, то хотя бы в том, что врач действительно прикладывает все усилия к тому, чтобы спасти случайного пациента. Каждый осколок тяжело давался не только ему, но и мечнику тоже, причем облегчение от удаления приходило далеко не сразу, скорее даже наоборот. Вначале место, освободившееся от инородного тела, начинало плеваться кровью и чертовски гореть до такой степени, что казалось, лучше бы и вовсе ничего не трогали, и лишь потом тело успокаивалось и переставало ругаться на все и вся, отдавая предпочтение хоть какому-нибудь, но самолечению.
После того, как очередная ранка теряла очередной кусок металла, должно было пройти немного времени - но не успевала пройти и половина положенного, как находилась новая дыра и новые осколок в ней, и все закручивалось по новой.
Осколок.
Осколок.
Осколок.
Казалось, можно было подобрать все темно-бардовые кусочки металла с пола и заново собрать этот проклятый снаряд. Постепенно отходили на задний план все мысли о своей неосторожности, попадании на чужое поле боя, о службе и даже обо всей этой чертовой армии вместе с ее выучкой, обязанностями, крепкими словечками, приевшейся формой, недостатком вооружения, равнодушием к судьбам своих сыновей и прочим, прочим, прочим…
Весь он был сейчас здесь - порывистое тяжелое дыхание, мелко дрожащая изорванная кожа, онемевшие пальцы, так и не сумевшие отпустить лавку, выступившие капельки холодного пота, сощуренные в приливах боли глаза, легкий хрип из гортани и кровь. Кровь в венах, как и положено, на собственных внутренностях, что очень хреново, на кровати, полу, инструментах, одежде, на руках хирурга, кровь отражается даже в его глазах и, нет сомнения, в его мыслях тоже.
Если бы Рибейро пришлось иметь дело с чем-то подобным ежедневно – честно, он бы сошел с ума. Делить с больными свое спокойствие и размеренность, при этом себе забирая часть их волнений и паники… Устно такого не опишешь, и никому просто так не передашь.
Он сам мог убивать, мог принимать решения, мог делиться своим опытом и умениями – и все тоже самое могут врачи, но стоит только задуматься: врач убивающий, врач принимающий решения, и врач делящийся. То же самое, что делают все остальные, только вознесенное недостижимо далеко, к той тонкой грани жизни и смерти, равновесие между которыми зависит не от желания, судьбы или любимой многими удачи – от одного движения врача.
Помни о смерти, кажется, так говорят. Впервые в жизни Фаро задумался о том, что это выражение намекает не столько на неизбежный факт смерти и то, что никто никогда не знает, когда все это произойдет, сколько на факторы, которые этот факт могут приблизить. Немного попахивает паранойей, но не стоит строго судить человека, который стоит, даже нет, лежит на пороге смерти, и при этом ни в какую не хочет верить в то, что эта граната, видите ли, была предназначена ему свыше.
Лучше уж признать тот факт, что все было в руках молодого военного врача.
Который, впрочем, пока ни единым своим действием не заслужил такого категоричного вывода относительно своей персоны.
-Меня зовут Валентин Ларрей. Сейчас будет больно, терпите. Если не умрете в эту минуту, готовьте вашу благодарность.
Все-таки ставить свою речь доктор умел – мысли мечника быстро переключились на то, какой она может быть, «наша благодарность». Когда он заикнулся о долге, то не успел предать ему определенной физической формы, а теперь готов был серьезно загрузиться этим. Деньги не годятся, да и все его сбережения остались в Португалии. Простое человеческое «спасибо» в качестве варианта даже рассматривать не стоит…
А все к чему – за своими крайне благородными думами Рибейро пропустил момент, когда в руках Валентина появился бутылек, которого всем без исключения людям с открытыми ранами нужно страшиться, как судного дня. Собственно, то был самый настоящий спирт, и был он вовнутрь, как и полагается. Хотя выпить было бы приятнее…
От выдержки осталась лишь гордая тень, сомкнутые губы все-таки выдали долгожданный вопль, чем-то схожий с отчаянным звериным, вперемешку с сумбурными фразами на сленговом, далеко не самом цивильном, португальском.
И все, что было дальше, превратилось в настолько безумную бурю ощущений, что самые начальные процедуры начинали казаться едва ли не обычным доставанием заноз. Да, это было исключительно важным этапом, потому как о необходимости обеззараживания сейчас знал, пожалуй, каждый бродяжка, но чего стоило скрепить челюсти при виде иголки и свертка ниток – всего лишь сомкнуть зубы! А не продолжать кричать, начать дергаться и совершить еще кучу глупых поступков, сложившихся бы в прямую и крайне удобную дорогу на тот свет.
Наверное, в какой-то момент, он все же потерял сознание. А, может, и не раз. Или просто так крепко сомкнул глаза, что почти забыл, какого это – моргать несчастные 20, а то и все 30 раз в минуту.
Даже минуты потеряли смысл.
И снова жизнь вернулась с уже практически родным голосом:
-Почти все. Но может пойти воспаление. Придется полежать в госпитале под моим присмотром. Дени, подготовь офицеру койку.
-Есть… сэр…, - ни тон, ни лицо солдата ничего не выражали: эти слова можно было воспринять как с долей иронии, так и полностью серьезно; даже сам мечник не мог сказать, какую точно интонацию он хотел бы передать. Да это и не суть важно. Он ни черта не соображает и мало что может вспомнить. Никуда уходить не торопится, да и вовсе ждет момента, когда же можно будет, наконец, с чистой совестью потерять казавшееся таким лишним сейчас сознание.
Уже можно?...